— Предательство! — Отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.

Андрей в глаза ей быстро посмотрел,

А в них такие молнии сверкали,

Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.

Ответь же: кем считался там у вас

Боец, который, оробев душою,

Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?

Недели две, как сняли бинт с лица,

И… будем откровенны до конца…

Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?

Но верилось: он любит… Ничего!

И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,

Я закрывала попросту его.

И дождалась… Но говорить про это

Нет, право, ни желания, ни сил.

Припомни сам то «радостное» лето!

И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.

Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!

Ошибка? Я ошибки понимаю,

Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою

И не про то, кто жестче, кто нежней

Нас было трое, слышишь, Громов, трое!

И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,

А Варя… друг, сердечная душа!

Не ты сидел бессонными ночами,

Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,

Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»

А ты, быть может, с кем-то в это время…

Да нет, чего уж… Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою

Глядишь, былое вспоминая вновь.

Без громких фраз, пойми хоть раз душою,

Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,

Вчера ли то случилось иль давно.

Любовь хрупка. И после оскорбленья

Пусть и жива — не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.

Не потому ль ты и пришел сюда?

А если бы, скажи мне, та, другая,

Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,

Могу же я хоть раз такою быть!

Ведь ты пришел в нелегком разобраться,

Пришел узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы

Быть твердыми. Поверь мне, я не лгу.

Что ж, за себя б я, может, и простила,

Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.

Пойми хотя бы сердцем наконец:

Предатель-муж почти не муж, Андрюша!

Отец-предатель вовсе не отец!

Глава XII РЕШАЙ, ГАЛИНА!

Пять лет недавно минуло Сережке.

Он в той счастливой, боевой поре,

Когда любая палка во дворе

Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,

Сияет солнце что ни день щедрее,

По-майски улыбается земля,

Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег

И прячется последняя прохлада,

Большой ручей, звеня, берет разбег

И мчит к воротам пенистым каскадом,

И здесь с Алешкой, лучшим из друзей,

Борясь с волной и свистом урагана,

На время превращается Сергей

Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,

Не бескозырку с надписью «Грозящий»,

А просто шлем, и то не настоящий,

С полоской букв: «Вечерняя Москва».

Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,

Не раз бывавший в гибельных сраженьях,

Идет сейчас отважно на сближенье

С «врагом», что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел

И в воду рухнул «вражеский матрос»,

Алешка вдруг задумчиво присвистнул

И, посмотрев направо, произнес:

— Гляди, Сережка, за соседним домом,

Там, где забор… Да вон же, позади.

Опять стоит тот дядька незнакомый.

К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,

Сергей сказал с суровым холодком:

— То папа мой, а никакой не дядя,

И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,

Поправил на нос сползшую газету

И звонко крикнул: — Папа, заходи!

Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,

На миг, примерясь, посмотрел во двор,

Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,

Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,

Он жадно гладил плечи малыша

И повторял: — Да ты совсем мужчина!

Орел! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,

Притиснул к сердцу: — Ах ты, мой матрос!.. —

«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:

— А ты принес? — Ну как же… вот… принес!

И развернул упрятанный в бумагу

Большой зеленый парусный фрегат.

Он лихо мчался под пунцовым флагом.

— Ну как, ты рад? — И сын ответил: — Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,

Сережка вдруг, смутившись, замолчал.

И, проследив за взором мальчугана,

Взглянув назад, Андрей поспешно встал.

Войдя, как видно, только что во двор,

Стояла Галя, строгая, немая,

Портфель тяжелый к боку прижимая

И глядя прямо на него в упор.

И он, как школьник, разом растерявшись,

Как будто что-то удержать спеша,

В одно мгновенье, вдруг вперед подавшись,

Схватил и крепко стиснул малыша.

Он, как птенца, прикрыл его собою

И всей спиною чувствовал сейчас,

Да, именно затылком и спиною,

Укор и холод темно-синих глаз.

Укор и холод… острые, как жало.

Но что оказать, когда она права?!

На миг вдруг в горле странно защипало…

Слова… Да нет! Нужны ли тут слова?!

Укор и холод… Нет, не в этом дело!

Все было здесь и больше и сложней.

Укор… Но разве так она смотрела?

И разве это подымалось в ней?!

Сияло солнце вешнее, большое,

Бежал ручей во всю лихую прыть…

А у скамьи стояли молча трое,

Еще не зная, как им поступить.

Да, Галя, это трудная минута.

Но стать иной, скажи, смогла бы ты?

Ведь после стужи даже самой лютой

Цветут же снова рощи и цветы!

Хоть, правда, после зимней непогоды

Не все деревья расцветают вновь.

Однако то не люди, а природа.

Природе же неведома любовь!

Молчит Галина… Может быть, впервые

За много лет так трудно ей сейчас.

И только слезы, светлые, большие,

Бегут, бегут из потемневших глаз…

Примечания

1

Лове нанэ — Денег нет (цыганск.).

2

Нанэ камам — Нет любви (цыганск.).